Азербайджан пришел в Карабах

Часто бывает, что какое-то событие «включает» довольно причудливый ассоциативный ряд. Причудливый, поскольку воспоминания и мысли идут настолько извилистой тропой, что остается только удивляться, как оно все вместе-то сложилось? И ведь складывается, и в результате получается цельная картина, отражающая реальность. Но в этом процессе есть маленький нюанс: чтобы все действительно сложилось, нужно каждый эпизод, каждую эмоцию, каждое воспоминание и каждую мысль проживать, прочувствовать, промыслить до конца – вычерпать до донышка.

И вот в чем ирония: увидев реальность, ты сознаешь, что она неизменна, и влиять мы можем только на будущее – раз. И два – это то, что в полученной «картине» много больше одного смысла.

Получилось так, что вчера я только с утра заглянула в сеть, посмотреть, что нового есть в мире, а дальше дела закрутили и «почерпнуть» из новостного источника я сподобилась вот только уже этим утром. И первое, что увидела – кошмарные кадры убийства старенького армянина азербайджанскими солдатами. Старику отрезали голову, намеренно, под камеру. Дед кричал.

Вы знаете, в деревнях скотину режут с большим гуманизмом. Думаю, этот «солдатик» барашка бы мучить не стал. Хотя, может солдат и, те кто с ним рядом, те кто снимают – это садисты-живодеры, кто знает?

Таких зверских кадров приходит все больше и больше. Я не буду перечислять кого и как мучают, пытают, убивают. Довольно и того, что вот те кадры, где азербайджанцы громят мебель, стреляют по бутылкам, установленным на памятнике, водружают свои флаги на православные армянские монастыри – это все так, «типа шютка».

И я сижу и думаю: как в Азербайджане могли воспитать таких подонков, поставить их под ружье и отправить воевать со стариками, женщинами, детьми? А потом вспоминается российская «птичка-Синица», который за призывы к расправе над детьми правоохранителей уже отбывает срок.

Да, Синицу посадили. Ненадолго. А сколько было тех, кто поддерживал его, требовал освобождения из-под стражи, кричал о несправедливости и так далее? Где они сейчас, эти люди? А ведь там не только укроботы и прочие русскоговорящие на зарплате Госдепа были. Там и наши доморощенные «либералы-оппозиционеры», воспитанники Лёши-Невмирущего тоже неплохо потоптались. Так что — случись беда, они будут вести себя так же, как солдаты азербайджанской армии? Не знаю…

СМИ говорят о том, что между Арменией и Азербайджаном достигнута договоренность об обмене пленными «всех на всех». Но никто ничего не говорит о расследовании преступлений против мирных жителей. А оно должно быть, иначе вот этот ужас, который пока только в сети и отдельными роликами, мгновенно разрастется. Вот этот ужас – это страшнее коронавируса.

Ужас, потому что больше десяти лет назад я делала серию материалов по воспоминаниям ветеранов фронта и тыла. Тогда я спрашивала очень и очень пожилых людей о том, чем для них была война. Вот что больше всего врезалось в память, тем война и предстала для человека.

В Великую Отечественную воевали те, кто пережил революцию, гражданскую войну, коллективизацию, голод. То есть люди, которые мало чего хорошего в жизни видели. События начала века, эти страшные потрясения, они же отразились на всех, задели каждого, никто не отсиделся за высоким забором, наблюдая из окошка за происходящим. И вот эти люди, пережив войну, отпраздновав победу, взялись за лопаты и кирки и принялись отстраивать полуразрушенную страну. Прошли годы и годы, люди постарели, из памяти стали стираться лица, имена, события, звуки… Но в ней навсегда осталось то, чем человек мог гордиться или то, из-за чего он до сих пор переживал, а может, событие, которое рождало какие-то другие чувства.

Так, один пехотинец навсегда запомнил, как после штурма они вошли в какой-то особняк, и он увидел себя в ростовом зеркале: худой, грязный, заросший, одетый в какие-то драные лохмотья непонятного цвета. Потом он увидел свой взгляд дикого зверя. Он стоял перед зеркалом, смотрел сам себе в глаза и не мог узнать себя. А потом разглядел помещение, в котором оказался: большая светлая комната, на окнах изящная занавесь, стены обиты тканью, яркий солнечный паркет, ковер на полу… Он расстрелял эту комнату. А когда кончились патроны, он прикладом, встав так, чтобы не отразиться, разбил зеркало. Он выплескивал злость на этот красивый, уютный мир, что сделал его таким – заставил убивать. Так он дошел до Берлина. А потом строил страну, в которой не было бы места убийствам, пыткам – всей этой мерзости, присущей войнам. И детей своих воспитывал так, чтобы они берегли жизнь.

Или вот такое воспоминание, от другого ветерана:

«Зимой здесь воевали, голодно было и морозно. То ли раненые, то ли помороженные. Техники мало у нас, у немцев побольше.

Мерзлая земля со снегом вперемешку. Белого ничего не было, все однородно серо-бурое. Дымы… по ним пристреливаться хорошо. Вот и палили обманки то мы, то они. Чтоб, значит, противник больше снарядов впустую потратил.

Наступление, зимой… по сугробам». – Вспомнил я.

«Снег такой же, как сейчас на обочинах дорог. Холодно. Земля содрогается. Воздух плотный настолько, что его видно. Густой звук выстрелов и взрывов — к нему можно прикоснуться. Залп, залп, залп…. Обстрел все длится и длится. Рассвет.

Если б не часы, то и не догадаться, что утро наступило.

И вдруг тишина, как удар. Пора.

Знаем, что кто-то кричит — «В атаку» — знаем, но не слышим. Знаем, и потому поднимаемся.

По развороченной земле, ощущая ногами ее дрожь… Сделать шаг — нужно много усилий приложить, но нам все равно холодно. Не можем согреться, зубы стучат, руки трясутся. Не от страха. Страха давно нет. Навидались уже». – Это, на добротном русском рассказывает Хайнц.

«Даже внутри все трясется от холода. Еле передвигаем ноги, которые вязнут на разворошенном взрывами поле, как в болоте. Знаем, что в прикрытии у нас — фиговый листик – всего одна рота. А в трех километрах полевой госпиталь, а еще дальше, надеемся, обещанные давно танки.

Нам навстречу бредет противник». – Это уже Никола продолжил.

«Все как во сне, хочешь и не можешь проснуться. Во сне, потому что наяву такого не бывает. Есть только длинный, длинный сон, и я вязну в непонятной субстанции, которая в реальной жизни есть земля. Противник еще далеко. Они еле переставляют ноги.

Открывать огонь рано. Далеко. Только патроны потрачу зря. За первой линией противника появляется еще что-то, что не разглядеть. Поднявшийся ветер доносит «…аааааааа…», мы знаем, что это отголоски «Ура». Сближаемся». – Говорит Хальтер и смотрит в пустоту, вернее в тот самый сон, который все мы видели и в котором участвовали.

«Сближаемся. — Продолжаю я. — Уже можно стрелять. Курок не чувствую под пальцем, руки одеревенели. Но отдача есть, значит стреляю.

Дальше все четко и ясно: искаженные лица, падение. Ствол вниз. Отдача есть, значит все нормально. Нельзя оставлять за своей спиной тех, кто еще может шевелиться.

Вот и до рукопашной дело дошло. Штык – лучший друг пехотинца… Стонов и криков не слышу, все вокруг как в тумане.

И вдруг команда: всем назад!

Нет, танки не подошли, это наконец-то нас догнали пулеметчики. Я падаю плашмя и на пузе пячусь, а Яшка не успел. Его накрыло».

«То, что мы не разглядели за первой линией, оказалось пулеметами. Русские попадали на землю и ползком назад, мы тоже, но многие замешкались, и их скосило. А сзади нас офицер: «Встать! В атаку!».

Перед нами здоровенный мужик лежит. Ранен, но живой. Мы его в какую-то воронку затащили. Офицер все орет. Надо вставать. Пока я гранатами «гнезда» закидывал, большого русского насадили на штыки и, прикрываясь им, пошли в атаку. Он орал что-то, громко. Наверно матерился. Наши быстро сообразили, в чем удобство такого щита и последовали примеру. Зря.

Русские закидали гранатами. Всех».

«Ага. — Соглашается с Паулем Иван Федорович. — Всех и наших, и ваших: Царствие им небесное! Вот за это и выпьем».

И мы пьем, все вместе. Пьем за то, что скоро этот страшный сон закончится и для солдат Вермахта, и для бойцов Советской Армии. Может, тогда мы с ними сумеем проснуться и начнем жить?

А парнишка-то. Занятно. Приехал на могилу дедову… – думаю я.

Тем временем, Степан, разлив остатки говорит: «Однако, вот вы, приехали из Германии рассказать внуку погибшего однополчанина о деде, и по-русски выучились. Кто хуже, кто лучше, но говорите. А мы татарский освоить не смогли. Так и не узнаем никогда, как звали Яшу-татарина, да что он кричал, когда ваши его на штыках перед собой толкали.

Есть еще воспоминания тех, кому довелось побывать в Майданеке и Треблинке, в Бухенвальде. Кто-то сумел выжить в этих лагерях, а кто-то освобождал пленных.

А были воспоминания не боев, а дорог. Военных разбомбленных, размытых дождями, засыпанных снегом. Или серый-серый океан и пронзительный ветер. Всегда серый океан, белые буруны и пронзительный, секущий лицо и вышибающий слезу ветер.

И среди тех, кого я спрашивала о войне, были и русские, и белорусы, и евреи, и армяне, и азербайджанцы. Они воевали на разных фронтах, в разных родах войск. После того, что они видели на той войне, они мало хорошего чувствовали к мирному населению. Войдя в Германию, они видели вокруг себя врагов. Те, кому досталось освобождать концлагеря, те не видели в мирных немцах людей. Потому что то, что там было с понятием человек, не совместимо. Но был приказ: не трогать мирных жителей. И не трогали. Как сказал один старик: мы бы и без приказа их трогать не стали – противно, пачкаться только. Это, кстати, ремарка к двум миллионам немок…

Так вот об ужасе.
Люди, что прошли войну, люди, научившиеся эффективно убивать врага, голов не резали. Убивали. Пулями, штыками, саперными лопатками, топорами, руками… Убивали врага чтобы выжить самим, защитить страну и своих родных и близких. Убивали, мстя за то, что враг натворил на нашей земле. Убивали в бою, убивали в разведке, расстреливали. Но не делали того, что делают современные азербайджанские солдаты с людьми, которые их не трогали.

Азербайджан пришел в Карабах, а не наоборот.